***

...всё изменилось, решительно всё! Кажется, даже и вид из окна. От былой благородной и чуть снисходительной роскоши и следов не осталось.

Просторные и гулкие комнаты, такие светлые и помпезные, сменились нагромождением узких клетушек в пол-окна, поверх шелковых китайский обоев расцвели разномастные узоры ивановского производства. На месте трехметрового зеркала в позолоченной раме зияла страшная рана, пробитая до самой кирпичной кладки.

Вера мужественно шагала по коридору, прикрыв веки, но взгляд всё же зацепился за портрет очередного Великого Вождя (на месте прадедова портрета, и даже в той же раме!), и сердце болезненно сжалось.

Страшное слово - подселение. Страшное слово - коммуналка.


Полвека назад крошечную Верусю, наряженную во всё новое, вкусно пахнущее, хрустящее, и счастливую своим маленьким девчачьим счастьем, сюда, в Камергерский, привела за ручку бабуля, добрый светлый ангел, Елизавета Львовна. Привела из сырого деревянного барака на дальней окраине, где и клопы, и крысы, и эпидемии. И зимы предстоящей бабуля пережить не чаяла.

Хозяин квартиры, почтенный Сергей Иосифович к тому времени уже год, как упокоился, награжденный туберкулезом кем-то из многочисленных пациентов. Царствовала в осиротевшем доме вдова Сергея Иосифовича, бабулина сестрица, Калерия Львовна Савицкая, урожденная Керн. Эта крупная тяжелая женщина сидела в кресле у полукруглого окна, и вся эта картина: и лёгкая кружевная шаль, и белые журавли на обивке кресла, и высокая замысловатая причёска Калерии Львовны, и блеск камней в её серьгах и перстнях, и расположение карт пасьянса на кофейном столике, - всё это настолько сильно поразило Верусю, что запечатлелось в её памяти, кажется, навечно. В отличии от последующих десяти лет, проведенных в рабстве у этой властной бессердечной гадины.

И вот уже полвека нет бабули (она сгинула-таки в холерном бараке, но не в тот год, когда отдала сестре на воспитание осиротевшую внучку, а следующим летом; впрочем, Вера об этом не знала), а мамы нет, как будто никогда и не было.... А эта злобная никому не нужная дрянь жила все эти годы, дышала, смотрела в окно и раскладывала свои пасьянсы....

Эти мысли не оставляли Веру все последние дни, с тех пор, как она узнала о смерти Калерии Львовны. И, несмотря на сорокалетний разрыв отношений, обида сдавливала грудь стальным обручем. Непонимание: ну как же так, ведь родные сестры!? Фамильный склеп и холерный барак... 98 и 45.... И ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Она преодолела коридор и толкнула дверь комнаты, где ненавистная старуха провела свои последние годы. Там было многолюдно и суетно. Какие-то незнакомые люди ловко делили остатки антикварной мебели, немецкий фарфор, пузатых медных ангелов, заляпаных воском. Вере ещё в день похорон прозрачно намекнули, что не стоит пытаться претендовать на материальные ценности, но Вере и в голову такого не приходило, и она с большим облегчением подписала предложенные бумаги.

Она пришла с робкой надеждой найти хоть что-нибудь, связанное с бабулей: документы, письма, фотографии - особенно фотографии. Как ни напрягала Вера память, а бабулиного лица вспомнить не могла. Хоть бы какое подтверждение, что была бабуля взаправду, не причудилась!..

Личных вещей Калерии Львовны осталось немного - люди в штатском знали цену и кожаному фамильному альбому с медными застежками, и резному сундучку темного дерева, в котором издавна было принято хранить письма. Вера растерялась во всей этой суете и застыла в дверном проёме, в том же, кстати, что и пятьдесят лет назад. В висках больно стучало: "Господи, Господи...", но с чем обратиться к Создателю, Вера не знала.

В реальность Веру вернула злобная брань пузатого коротышки в вельветовой кепке, которому она невольно преградила выход из комнаты. Коротышка тащил тот самый круглый кофейный столик, вместе со скатертью, стопками книг, какими-то свертками. Вера сделала было шаг в сторону, да не успела: коротышка уже попер на нее и пребольно стукнул ножкой столика по колену! И тут несчастная Вера сначала покраснела, потом побледнела, а потом - неожиданно даже для себя самой! - схватила со злополучного столика самый верхний сверток и бросилась вон из комнаты, из квартиры из этой проклятой, и теперь уже навсегда.

На шаг перешла, лишь свернув на Тверскую. Шла в сторону станции метро и ругала себя на чём свет стоит: и зачем пошла? На что надеялась? Ну какая бабуля, Господи, сама уже дважды бабушка....

Об украденном свертке вспомнила уже в вагоне метро. Ещё раз подивилась своему поведению - и откуда только смелость взялась? - и стала изучать улов. Обертка была просаленная, ветхая, вытертая местами до дыр. Вера без особых церемоний разорвала бумагу, и в руках у неё оказалась тетрадка, пухлая, с тряпочной обёрткой в старомодный цветочек. Вера расстегнула пуговку, раскрыла тетрадь и... медленно-медленно выдохнула. С закрепленной на форзаце фотографии на Веру смотрела бабуля, совсем юная, какой Вера и не могла её знать, но узнала сразу и безоговорочно. А где-то далеко, за стеной времени и пеленой слёз разбегались строчки незнакомого, но такого родного почерка: "....моя милая крошка Верусенька, маленькая мышка, для тебя пишу эти строки...."







ЗЫ: этот блокнот я сделала полгода назад и благополучно потеряла под прессом. А когда нашла подумала, пусть у него будет история. Грустная, но в итоге добрая. И придумала вот эту. Ведь жить намного интересней, когда у каждой вещи есть своя история, правда?


Блокнот поедет к моей бабушке, в нем будут жить её мемуары и старые фотографии